День победы 1945-го: много блинов и рыдающих женщин

Валя Марченко – 1 год 9 месяцев.
Сейчас – Валентина Григорьевна Гилева, пенсионерка, 75 лет.

Валентина Гилева знает, где погиб ее папа, и очень сожалеет, что так и не смогла выбраться к нему на могилу. Фото: Вадим Аминов, «ВК».

Войну я, конечно, не помню. Папу моего, Григория Марченко, забрали на фронт 7 сентября 1941 года, а мне только 26 сентября исполнилось два года. Помню, как похоронку принесли. Папа погиб 1 апреля 1942 года. Мы жили тогда в Омской области, в деревне Кабаново.

Моя тетя, мамина сестра, жила в том районе, где был сельсовет, куда приходили все похоронки. Их всегда получала она – и на своего мужа, и на своих братьев, и на папу моего. Работала тетя продавцом, обычно, когда она меня где-нибудь встречала, то давала мне конфетки. Но в тот раз все было по-другому. Я увидела, что она идет, побежала к ней, она меня взяла на руки, пошла дальше и плачет. Я-то ничего не понимаю, жду конфет, а она мне их не дает. Пришли домой. Заплакала и мама. Отправились к бабушке. Она увидела тетю Дусю в окно, сразу все поняла, выбежала на крыльцо и сразу осела, плохо стало. Мы на нее воду плескать стали… А я понять не могла, почему на бабушку воду-то льют?..

Конечно, когда папа уходил на войну, никто еще не знал, что она будет такой жестокой. Уже потом, в Омске, когда у них велась какая-то подготовка к боевым действиям и начали привозить первых раненых, стало все ясно. Мама к папе туда ездила, и он ей сказал, что с войны не вернется, дал наказ, чтобы хорошо учила меня. Она так и делала…

Помню, как все начали возвращаться с войны. Все женщины к солдатам подбегают, узнают, видели ли их мужей, сыновей? Там сосед был, с которым папа вместе на войну уходил в артиллерию служить, и мама тоже давай все у него про отца узнавать. Он сказал, что ждать его не стоит – видел, как папа погиб. Рассказал, что он бежал по полю впереди него и вдруг упал. Сосед подбежал к нему, а он уже мертвый – его убило выстрелом в голову. Сосед оттащил его к кустику, чтобы не затоптали, и побежал дальше.

Сам-то он до Берлина дошел и слал такие красивые посылки своей семье. Я даже помню, что его дочь, подружка моя, носила удивительно красивый шарф, вся школа сбегалась, чтобы его посмотреть. Счастьем считалось потрогать его. А мы, те, у кого погибли отцы на войне, ходили в лохмотьях…

Когда закончилась война, всем выдали по случаю праздника немного муки. Люди начали печь блины. У нас перед домом бугор был, где всегда собирались на праздниках. Вот и на этот раз собрались. Составили столы, на них горы блинов поставили – праздновали. Мне запомнилось, что был праздник – кто-то плясал, кто-то пел. Но из всей этой массы народа выделялись кучки рыдающих в сторонке женщин. Я только позже начала понимать, какая боль была у них на сердце.

Первые годы после войны были ничуть не легче, чем военные. Жили впроголодь, ничего же не было. Мама стряпала хлеб из семян лебеды, в который добавляли немного картошки. Он был весь черный, какой-то липкий и очень невкусный. Я была очень худой, а мама заставляла меня есть.

Работы тогда было очень много. Мама трудилась до ночи, а порою, даже неделями дома не появлялась. Днем она была в колхозе, а ночью нужно было косить сено для своих коров. Когда мама спала, я не знаю. Весной оказалось еще сложнее. Женщины пахали на себе огороды. Шесть из них впрягались в плуг, а седьмая, та у кого пашут, была за ним. Так продолжается всю неделю, каждый день по огороду вспахивали. Сложнее стало, когда председатель колхоза запретил так делать. Тогда начали дети следить, едет он или нет. Ведь у женщин даже плуги отбирали, чтобы они не пахали. Они прятались, прятали и плуги, как-то даже в суматохе по неосторожности маме ногу порезали. А как им не пахать? Только за счет картошки и выживали.

Налоги были непосильные. Мы держали и корову, и огород большой, в качестве налога сдавали молоко, шерсть, мясо, картошку, яйца, которые должны были отдавать даже те, у кого не было кур. Мне кажется, люди сдавали больше, чем оставляли себе. Все то время, что мама работала, за мной присматривала бабушка. Но у меня была полная свобода, я с другими ребятами бегала, где хотела, спать ложилась, когда хотела. На ногах даже были ранки от грязи. Когда пошла в первый класс, мне ноги в бане намыли и солидолом намазали, чтобы царапины заживали. Мы же ходили босые. В холода только надевали валенки. Сами делали, держали овец и вот из их шерсти валенки валяли. А потом мой дядя купил мне калоши, и весной я бегала в них.

Все-таки, несмотря на бедность, мы старались поддерживать чистоту. Каждую субботу баньку топили. Одежда хоть и с заплатками, но постиранная. У меня даже вшей не было, как у других детей…

Я окончила десять классов и уехала поступать в институт на агронома. Но не поступила – не прошла по конкурсу. И ведь могла поступить, знания имелись, но в тот момент я думала только о своем убогом виде. В Екатеринбург ведь приехала в штапельном платье и белых парусиновых босоножках, которые специально натирала мелом, чтобы они становятся светлыми. Дети участников войны поступали вне конкурса, их отцы на машинах туда возили, а наши папы считались погибшими, а не участниками боевых действий, поэтому для нас был совершенно другой отбор. Я поступила в институт чуть позже, когда уже самостоятельно работала, могла одеваться и не стыдилась за свой внешний вид. Только профессию выбрала другую – инженера-экономиста.

А мама так замуж и не вышла, хоть и сватались. Она ждала папу, даже зная, как он погиб.