Пол-литра молока на троих, жизнь в яме и детдомах

Оля Махно – 8 месяцев
Сейчас – Ольга Ивановна Мотырева, 74 года

Ольга Ивановна говорит, что в детстве у них игрушек не было. Когда она в первом классе попала в больницу, медсестра дала ей марлю, вату, нитки и иголку. Из этого Ольга Ивановна сшила себе куклу, а лицо нарисовала химическим карандашом. Фото: Вадим Аминов, «ВК»

Войну я практически не помню. Была слишком мала. Помню только, как мы уже приехали в поселок Надежневка в Белгородской области в начале 1944 года, после того как наши освободили эту территорию от немцев. А до этого жили мы в Хабаровске вчетвером – я, брат, мама и папа. Папу забрали в армию 21 июня 1941 года, а на следующий день началась война.

В Надежневке раньше жила моя мама. Когда мы туда приехали, то не увидели там абсолютно ничего. Везде – голая земля. Но ничего не поделаешь, начали отстраиваться, поэтому первое время мы жили в яме. Сверху было что-то вроде шалаша из палок, досок, циновки. Такие ямы предназначались для хранения продуктов, но нам-то жить было негде, вот и ютились там. И точно так же другие люди. Мужчин не было, только немощные старики, поэтому строили дома женщины. До зимы 1944 года все-таки отстроились.

Питались мы чем придется. Своего огорода не было, да и некому было за ним следить. Собирали обычную и мерзлую картошку на полях, из которой мама готовила драники. Иногда попадалась кукуруза. И, конечно, приходилось побираться. Люди, по возможности, подавали. Еще мы собирали колоски, пока никто не видит, прятали их в карманы и потом отдавали маме. Она из них варила очень вкусную кашу. Потом мама начала работать в коровнике, и жить стало немного полегче. Ей разрешалось брать пол-литра молока. Она его домой приносила и делила на троих.

Еще знаю, что маму с фронта поддерживал папа – высылал тетради, которые мама продавала, а на вырученные деньги что-нибудь покупала. Но в 1945 году уже после войны пришла похоронка – где-то в Болгарии папа подорвался на мине. А я не понимала, что это за письмо мама получила, мне же тогда еще и пяти лет не было. Она сидела и плакала. После этого мама совсем сдала, постоянно была в депрессии и весной 1947 года умерла. Мы остались совершенно одни.

Летом нас оформили в детский приемник Белгорода. Брат Павлик был очень плохой, сразу заболел и попал в больницу. Мне в тот год предстояло идти в школу, ведь осенью исполнялось семь лет. Брата выписали, и тогда уже я слегла. Целый год меня трясло от малярии. Я по две недели лежала в больнице, неделю дома. Вроде только приходила в себя, и меня снова начинало трясти – организм не переносил лекарства. В то время Павлика отправили в детдом в другом городе. На следующий год меня перевели в город Обоянь под Курском. С братом мы не виделись. В 1956 году наш детдом расформировали, и меня перевели в Рыльск. Там директором был мужчина, я его попросила найти моего брата, и он его нашел.

Мы с ним встретились в первый раз, когда он был в армии. Потом переписывались, ездили друг к другу в гости, и когда брат уже жил в Краснотурьинске, позвал меня жить в этом городе. Так в 1967 году я оказалась здесь.

В детдомах жилось очень тяжело. Там не было ни отопления, ни туалета, ни воды. Туалет находился на улице, для умывания стояла бочка воды на улице, которую только зимой затаскивали внутрь здания. Было печное отопление, но печки топить разрешали только ночью. Пожарные запрещали это делать днем.

В нашей группе было 42 ребенка от семи до 11 лет. Когда мы все вместе пошли в первый класс, нам сшили холщовые сумки через плечо, и мы этому очень радовались. На всех было всего два букваря. Хорошо хоть одежда кое-какая была… Школа была общая, здесь учились и дети из детдома, и из семей. Нас обзывали беспризорниками, детдомовскими, безотцовщиной, архаровцами. Мы защищались, в школе нас как огня боялись.

Всю жизнь в детдоме мы ходили голодные. Нам давали суп, картофель, кашку овсяную, сваренную на воде без сахара, которую мы практически не ели, отчего и были всегда голодными. Бывало, вечером придешь, а кушать очень хочется, и у сторожей спрашивали кусочек хлебушка. Если у них оставался, они его нам отдавали.

Когда мы учились в третьем классе, директор нас спросил: «Вишни хотите?». Мы хором ответили, что хотим. Тогда директор договорился с подсобным хозяйством, где находился питомник различных садовых деревьев, чтобы мы там поработали и за счет этого могли поесть ягод… Работали мы там как проклятые. Нам давали дневные нормы, и мы их всегда перевыполняли в два-три раза. Нас поэтому туда стали часто приглашать.

В детском доме Рыльска были аналогичные условия – тоже ни воды, ни туалетов, ни отопления. В нем жило 300 детей. Размер этого детдома был с целый квартал. Было два крыла – для девочек и для мальчиков, и в отдельных корпусах жили глухонемые дети. Очутившись здесь, мы работали, начиная с восьмого класса, чтобы заработать денег на выпускников, чтобы у них была сменная одежда, обувь, пальто, головные уборы, чемоданы. Что только ни делали, но самой тяжелой была работа на торфяниках. Ходил трактор, резал торф, а мы его руками переворачивали. Возвращались с такой работы всегда с грязными, израненными руками.

…Обидно было, что, когда нас выпускали из детдома, нам ничего не дали. Были только небесно-голубого цвета красивые платья с выпускного и билеты в один конец – туда, куда по направлению каждого из нас устроили. Никакой дотации не давали.